Стою в обед на остановке, солнце бьет в глаза, я все пытаюсь понять, меняется ли что-то в городе моего детства по мере того, как уходят люди. Похоронили осенью дедушку, а я стою в ста метрах от дома и нет-нет мне кажется, что я его вижу. То в чьем-то взгляде, в росте, в манере двигаться. Во втором доме выходишь во двор – и накрывает воспоминаниями: вот здесь он собирал малину, вот так я выползала в 11 утра, сонная и лохматая, на крыльцо, а он, увидев меня, улыбался, или даже я не выползала, а он сам поднимался на второй этаж и звал: «Маринушкаааа». И вот это «маринушкааа» у меня до сих пор в ушах звенит. А сейчас он лежит в зале и совсем не двигается, а я приехала на пять дней и боюсь, боюсь с ним сидеть дольше 15 минут, прохожу мимо комнаты – и заглядываю, дышит или нет проверяю, и эти пятна по ногам, и артерия ходуном ходит. Кажется кошмарным кощунством сидеть и писать это все, но вчера вечером я из челки выдирала седые волосы, потом сдали нервы и я билась в истерике со смехом и слезами, поэтому сейчас хочется найти себе хоть какое-то оправдание, кроме «мне страшно».
И да, Господи, было бы неплохо, чтобы такие потрясающие люди не расплачивались мучениями за грехи окружающих.